Путешествие души [Журнальный вариант] - Георгий Семёнов

— Не выпил даже глотка за меня, — опять сказал Петр Аверьянович, рассмешив людей.

Переосмысливает! — крикнул кто-то из зала.

— Чешется, — раздался женский голосок.

— Теорию в практику переводит. Думает!

И пошли и поехали! Кто во что горазд, всяк хотел подать свой голос, голосище и голосок, чтоб доставить удовольствие Петру Аверьяновичу своей поддержкой. Люди ели, стучали вилками и ножами, наливали друг другу вина, водки, коньяку.

Темляков налил себе в фужер клюквенного морса и с наслаждением выпил кисло-сладкую, вяжущую розовость, которая остудила его и привела в сознание.

— Чтой-то вы загрустили, — услышал он голос Клавдии Ивановны, которая не уставая пила и ела, шевеля передними зубами, как какой-нибудь суслик, всевозможные яства, тяжко заглатывала плохо прожеванную пищу и тянулась вилкой за новой порцией, наваливаясь животом на стол.

— Пузырева жалко, — признался Темляков, видевший только что, как тот налил себе полный, через край, фужер и выпил его стоя, преданно глядя на своего руководителя. — По-человечески, — добавил Темляков, поднимая рюмку с водкой и приглядывая исподлобья на свою соседку.

— А чего его жалеть, подхалима?

— Все-таки человек. Хотел как лучше. А получилось наоборот. Конечно, он краснобай и мечтатель...

— Вот именно! — сказала Клавдия Ивановна и, быстро утерев губы салфеткой, чокнулась с Темляковым и проглотила водку, которая как малая капля пролилась в неохватное ее тело, в чрево, во тьму, набитую всякими закусками, только что красовавшимися на пиршественном столе. — Вот именно что, — повторила Клавдия Ивановна и сунула в рот розовый жирный кусок лососины. — Тут не абы кто собрался, чтоб слушать всякие глупости, — пробубнила она с полным ртом и откровенно подмигнула Темлякову. .

«Вот это я влип!» — подумал он в смятении и твердо решил не пить больше ни рюмки водки.

На трибуну поднимались другие ораторы. Кто-то говорил о трудностях с транспортом, об отсутствии специальных автомобилей для перевозки стеклянной посуды. Другой говорил от отсутствии шифера и других строительных материалов, хотя и заверял, что коллектив вверенного ему управления справится с поставленной задачей. Третий призывал изыскивать местные материалы для строительства, поддерживая мысль о том, что с транспортом необходимо решать вопрос немедленно, чтобы уже завтра начать разгрузку складских помещений, забитых горами пустых бутылок, поток которых не перестает прибывать.

Шел разговор, на который Темляков уже не реагировал, хотя замечал, как бурно иногда Клавдия Ивановна вскидывалась, если ей вдруг казалось, что оратор не все договаривает или ведет речь не о том, что является главным и решающим в настоящий момент.

Он всякий раз поражался энергии этой женщины, которая вылила в себя несметное количество водки и только раскраснелась, ничуть не опьянев, только дыхание у нее стало более отрывистое и шумное да взгляды, какими она пугала Темлякова, сделались более откровенными и продолжительными.

Она много и жадно ела, не отказавшись и от наваристого борща с чесночными пончиками, и от куска жареной свинины на косточке, филейной той части, которая таяла во рту, ублажая несчастную душеньку.

Он с опаской поглядывал на нее, встречая ответный взгляд, и не знал, что ему делать с собой, как улизнуть под благовидным каким-нибудь предлогом от Сливиной, скрыться незаметно и добраться наконец до своего чемодана.

Он и сам тоже никогда так много не пил и не ел, чувствуя тяжесть не только в голове, но и в желудке.

Но милые девушки убрали грязную посуду и стали опять носить закуски, похожие на кондитерские изделия. То есть Темляков так и понял, что на столе появились сладости к чаю — всякие желе, помадки, пирожки с вареньем. Но это было так и не так. Вместо шоколадно-кофейной на вид помадки, исполненной в виде полешка, из-под трухлявой как бы коры которого лезли веселые опята, оказывался паштет из печенки разных животных, что было, конечно, безумно вкусно, но уж очень неожиданно.

Решение свое не пить больше водки Темляков, увы, не выполнил и, развеселившись при виде искуснейшего произведения, которое обмануло его своим вкусом, выпил четыре или пять рюмок, закусив их паштетом.

— Посторонись, душа! — приговаривал он, поднимая рюмку. — Обильно! — И опрокидывал.

Крохотные желе, под прозрачной поверхностью которых алели то ли распластанные вишни, то ли черешни, оказывались заливной ветчиной с лепестками красного перца под желейной шапочкой.

Все это разнообразие так развеселило и увлекло его, что он совсем забыл о себе, перестал робеть, встречаясь с мутным взглядом Клавдии Ивановны, и ему даже вдруг захотелось танцевать.

— А музыка, — спросил он, — будет?

— Нет, музыки у нас не бывает, — ответила Клавдия Ивановна. — Это все-таки не место для музыки. Мы тут собираемся для деловых отчетов, для всяких серьезных дел. Это вам не ресторан.

— Да уж, — согласился с ней Темляков. — Какой уж ресторан! Я понимаю... А ну-ка попробуем, кстати, и эту штуковину, — сказал он и положил к себе на тарелку маленький пирожок, похожий на пирожок с вареньем, чего он никогда не любил, но тут был уверен, что это вовсе не пирожок, а пока еще недоступное его пониманию нечто другое. Налил водки, пробормотал свое: «Посторонись, душа», выпил и отправил в рот это нечто, раскусил, прислушиваясь и причуиваясь к новому вкусу, какой ждал его на сей раз. И не ошибся — то была малосольная лососина, запеченная в тесте.

Ему очень нравилась эта веселая игра, он даже стал отыскивать на столе еще какое-нибудь чудо, которое не успел распробовать. Но поблизости ничего нового не разглядел. Поднялся и, пошатываясь, пошел вдоль стола, натыкаясь на чьи-то спины и затылки и извиняясь самым решительным образом.

— Простите, ради Бога! — говорил, прикладывая руку к сердцу. — Ради Бога, пардон.

И вдруг увидел перед собой Пузырева.

— Пузырев! — воскликнул он радостно, будто встретил старого друга. — Миленький! Как ты себя чувствуешь? Мне жалко тебя, я тебя люблю. Не горюй! — говорил он, не замечая испуга и растерянности, какие вдруг исказили лицо Пузырева, и не видя кислых взглядов, какие бросали на него застольщики и застольщицы, которым явно не нравилось братание постороннего гостя с отторгнутым Пузыревым. — Что ты такой расстроенный? — спрашивал Темляков. — Плюнь на все! Будь мужчиной. Я тебе расскажу один случай из своей жизни, ты ахнешь, ты, Пузырев, просто сойдешь с ума от ужаса... Подо-жжи... Подожжи, что такое?!

Двое молодых людей с голубыми лацканами вежливо взяли его под локотки и властно потянули куда-то.

Он растопырился ершом, уперся каблуками, но ноги заскользили по лакированному паркету, не находя опоры, он лишь вертел головой, отыскивая Клавдию Ивановну. Наконец увидел ее, склонившуюся над челкой хмурого старца, и хотел было крикнуть на помощь, но холодная слякоть ее взгляда, которую она плевком послала ему вслед, заморозила душу, и он понял, что дела его плохи..

Он едва успевал перебирать ногами, влекомый безжалостными мальчиками, цепко державшими его под руки. Они вывели его на свежий воздух и, как мешок, сбросили на какую-то тумбу, вежливо приказав никуда не уходить отсюда.

— Сиди здесь, ацидофилин, — ласково пропел один из них над ухом.

— Наглецы... Негодяи! А я-то думал, — бормотал ошеломленный Темляков, проклиная дерзких мальчиков, о которых совсем недавно так хорошо думал. — Ах, тоска! — стонал он в бессилии. — Никакого просвета. Все кончено, все пропало навеки. Нет России.

Приказ никуда не уходить показался ему оскорбительным. Он огляделся, не узнавая местности. Подумал, что, видимо, вывели его через черный ход, понял свое положение перепившего и нарушившего, конечно, не им заведенные тут правила, ругнул себя в сердцах.

— Балбес! Чего меня потянуло к Пузыреву? Был бы порядочный человек, а то ведь свинья и трус, сволочь порядочная, — размышлял он вслух. — А я к нему лобызаться. Вот ведь как плохо я устроен! Обидно. Но и мальцы хороши! Через весь зал, как преступника... Ай-яй-яй! Срам. Каковы негодяи! Ацидофилин... Вот и думай о людях хорошо. Так тебе и надо, старая калоша. Поделом...

Встряска эта и обида отрезвили его, он внимательно осмотрелся вокруг, не понимая, где он все же находится, увидел тугие картонные коробки, приваленные к стене. Зелено-красные надписи на них были по-немецки, он хотел прочесть, но ничего у него не получилось — забыл немецкий. «Черт с ним, — подумал он. — Пиво, наверно. Бир — пиво. Нохен маль айн бир, битте, — влетела в сознание веселая фразочка. — Да, конечно! Только пива тебе и не достает».

Он понял, что сидит на такой же коробке с пивом, поднялся, почувствовав силу в ногах, и, слезно вскинув глаза к небу, взмолился рыдающим шепотом:

— Господи, прости! Помоги, Господи. Да будет воля твоя, а не моя, дай силы, Господи, уйти отсюда. Волю твою исполню, дай только силы!

Был еще светлый день. В теплой глубине розовеющего неба летали стрижи и ласточки. Черные царапины их испещрили небо так высоко, что казалось, будто птицы там парили на кручах, купаясь в потоках воздуха, будто кривые их острые крылья замерли, распластавшись, а визгливые голоса умолкли — так далеко в небо улетали стремительные эти птицы, обещая хорошую погоду и солнце.